Записи на таблицах - Лев Виленский

длинный нос, кончик которого двигался в такт речи, узко посаженные глаза, какого-то бледного цвета, которые то впивались в ее лицо острым взглядом, то глядели в сторону, полуприкрытые веками. Ей хотелось колечко, хотелось быть красивой и нравиться мужчинам, уже охватывала ее по вечерам горячая истома, и груди начали наливаться и проклевываться, как птенцы, через полотно одежды, и было сладко сжимать тесно-тесно бедра, когда она лежала жаркими ночами без сна, а где-то за стенами кричала птица, и желтая полная луна светила над землей Ханаанской, над кладбищами и ашейрами, над гулкими желтыми долинами гор на западе, над блестящей лентой великой реки Ярдэн. Рахав уже слышала от старших подруг обрывки странных разговоров, от которых замирало сердце, рассказы о праздниках, когда все жители города танцуют вокруг дерева ашейры, пьют хмельное вино, едят специально собранные семена неведомых трав, а потом сплетаются единым ковром тел под тем же деревом, во славу богини плодородия, и плодоносят потом растения, и цветы, и женщины в городе Йерихо.

— Рахав! — отец стоял у входа в дом. Глаза у него были злые и мутные.

— Иди сюда, лисица! Порождение тьмы! Я покажу тебе, что такое разговаривать с чужаками!

Ночью, когда во дворе купцы сидели вокруг очага, когда музыканты играли им, и писклявый голос дудки переплетался с уханьем глиняного горшка, на который натянули туго овечью шкуру, когда ветерок заносил в окно запахи жареного мяса, отец, тяжело сопя, молча избивал Рахав кожаным ремнем, связав ей предварительно руки грубой веревкой. Избивал долго, истово, ремень хлестал до крови, острая, страшная боль, горячая как огонь, сотрясала все тело девушки. Она потеряла сознание.

Страх перед отцом, страх необыкновенной силы. Он остался с ней навсегда. Она не могла смотреть больше на мужчин. Что-то умерло в ней. Как-то — когда уже умер отец, и Рахав стала полновластной хозяйкой постоялого двора, ее пытался изнасиловать проезжий купец из Даммэссека, но безуспешно. Рахав лежала как статуя, крепко закрыв глаза и яростно сведя ноги в какой-то нечеловеческой судороге. Купец пыхтел долго, ласкал прохладное тело женщины, в гневе укусил ее за сосок, плюнул на ее лицо, брезгливо отвернутое в сторону, и, ударив Рахав ногой, процедил —

«Ссученная…»

А потом долго рассказывал о ней своим друзьям, и те смеялись, поглядывая в ее сторону. Но заплатили, как она потребовала, а потом один из купцов, маленький толстый человечек, молодой еще, но с сединой, отвел ее в сторону и сказал шепотом:

«Мужчина сильный, худой и смелый познает тебя скоро, и ты спасешься!»

Рахав удивленно поглядела на него, скривились в ухмылке мягкие красивые губы, махнула рукой.

«Я не хочу!», — сказала она.

Прошел год, наполненный обычными заботами, заготовкой еды, праздниками, на которых весь город ел, пьянствовал и блудил, а потом двое неприметных молодых людей неожиданно появились на постоялом дворе, переминаясь с ноги на ногу, ждали, пока выйдет к ним хозяйка.

Рахав дала им комнату, с узкими окнами, выходящими в глухой проулок, где стекали по улице вниз нечистоты, где проходили редкие люди, озираясь по сторонам. Солнце уже садилось на западе, где желтые горы становились черными, а моавское плоскогорье на востоке порозовело в последних закатных лучах. На крыше постоялого двора, где сохли снопы льняных колосьев, пожелтевшие за день, где стояли глиняные горшки и крынки, становилось прохладно и хорошо. Гости не торговались, заплатили Рахав, дав ей два серебряных кольца, попросили есть, а сами поднялись на крышу и сели на снопах, ожидая ужина. Она налила им по миске вкусного бобового супа, в котором плавали листья трав, собранных у подножья гор, куски козлиного мяса, разваренного и мягкого, а сами бобы, пропитанные вкусом молодого мяса и незнакомых трав, таяли на языке, пробуждая какие-то неясные, давно забытые, дразнящие воспоминания. Рахав с удивлением смотрела, как едят непонятные гости, шумно и со свистом втягивавшие в себя горячий суп, выбирая из него руками лакомые кусочки, обжигаясь и причмокивая. Еще больше удивило ее, когда они просили два кувшина с водой и большое блюдо, и лили воду на свои руки, и она стекала в блюдо, так не поступал никто из виденных Рахав гостей. Потом один из гостей, поменьше ростом и рыжее волосами, спустился по лесенке вниз, оставив Рахав наедине с товарищем своим. А товарищ неподвижно сидел на льняном снопе, не говоря ни слова, только смотрел куда-то вдаль, на запад, где медленно исчезала за черными зубчатыми горами золотая полоска усталого солнца, где в вечерней необъятной тишине пели звонкими голосами незнакомые птицы, звенели трели лягушек на болотах у великой реки Ярдэн, и — неслышное с крыши — шумело, ударяясь о низкие песчаные берега, Великое Море. Рахав, неслышно ступая босыми ногами, смуглыми и усталыми за день, подошла к гостю и присела с ним рядом на колосья, которые пахли сухим и неуловимым запахом жизни, и заговорила, удивляясь самой себе, своей неожиданной смелости, и мыслям, которые вбегали в ее сознание подобно мышатам, бегущим в нору от большого египетского кота.

— " Я знаю», — говорила она, — «откуда пришли вы. И знаю, что ваш Бог передал вам всю нашу землю, и что победил ваш народ Сихона и Ога, царей эморейских, что там, за Ярдэном. Никто не льет на руки воду, как делали вы, и никто не ест так жадно, как отощавший в скитаниях народ кочевой. Уже слава о вас дошла до всех царей этой земли, и я понимаю, что не сегодня-завтра вы придете к нам и уничтожите город наш, город Пальм. Так я прошу вас об одном», — тут она прижалась узким горячим плечом к незнакомцу, — «пощадите меня! И братьев моих, и домочадцев!»

Он овладел ей между снопов льна, и молодой Ярех- месяц глядел на них сверху, и Рахав стало хорошо и спокойно с незнакомцем, и так проходила ночь, и еще, и еще раз отдавала себя Рахав гостю, удивляясь этому новому ощущению. А потом — когда под утро городская стража с факелами стала обходить дом за домом, в поисках незнакомцев, Рахав спустила из окна веревку, и гости соскользнули по ней, и бежали в ночь, а на прощанье она получила шнурок, шитый из золотых нитей, и повязала его на окно постоялого двора. И долго смотрела в занимающуюся зарю, покрывшую алым пламенем беглецов, пока не заболели глаза, и слезы не хлынули по щекам ее.

Проклятие

Забылись в памяти народов великие дни Пятиградья. Дремали засоленные долины у Соленого моря, дремало и море, чья серая гладь была мертвой и обездвиженной, ни волны,